Обличение царя юродивым также входило в разряд культурных стереотипов, отчего историку бывает столь трудно отличить вымысел от факта. Естественно, что в общении с царем юродивый пользовался привычным корпоративным кодом, прежде всего загадкой и жестом. Словесную загадку предложил царю Алексею Михайловичу юродивый Киприян, любивший прокатиться на облучке государевых саней. «Внегда Никонова новшества Российския части болезненно колебати начаша..., — повествует Семен Денисов, — тогда дивный Киприан, к самодержцу на колесницу востекая, краткими увещанми того моляше, о древлем благочестии часто ... насловия издаваше ... Иногда же граголаше: “Все изрядно, да единаго несть”. Монарху вопросившу: “Чесого таковаго?”, отвеща: “Старыя веры!”».[193] «Насловистый» человек — тот, кто говорит красно. «Насловие» — удачное, меткое словцо. Киприян, как и подобает юродивому, изрекал апофегмы.

Иногда перед царем юродивый разыгрывает целый спектакль, но спектакль обязательно загадочный. Исаак Масса, занесший в свои записки множество московских слухов и сплетен, рассказывает о пантомиме, которую устроила перед Борисом Годуновым московская юродивая Елена[194] (напомню, что ей приписывалось и пророчество о смерти Лжедимитрия). Она жила в землянке возле какой-то часовни вместе с двумя-тремя богаделками. В то время, когда по Москве уже разнеслась весть о первом самозванце, Борис Годунов как-то посетил ее. Елена молча положила перед ним «короткое четырехугольное бревно» и велела окадить его ладаном. Это тоже загадка, только без слов. «Короткое четырехугольное бревно» означает колоду, старинный долбленый гроб (до Петра досчатых, сшивных гробов на Руси не делали), так что юродивая Елена, если верить Исааку Массе, предрекла Борисову кончину. Может быть (этого Исаак Масса не понял), в пантомиме Елены зашифрована также мысль о времени, указание на скорую смерть царя. Дело в том, что колода встречается в загадках о времени — здесь она значит год: «Лежит колода, на ней дорога, пятьдесят сучков, да триста листьев»; «Лежит колода поперек дороги; в колоде двенадцать гнезд, в гнезде по четыре яичка, в яичке по семи зародышков, что выйдет?». Выходит год из двенадцати месяцев, в месяце по четыре недели, в неделе по семи дней.

Народная молва нимало не заботилась о точности, когда дело касалось общения юродивого с царем. В какую бы конкретную форму ни выливались обличения (если они вообще имели место), в устной передаче они в поразительно короткий срок принимали вид загадки, чаще всего зрелищной, превращались в пантомиму. И. У. Будовниц подробно разобрал древнерусские и чужеземные источники, в которых упоминается Никола Псковский Салос.[195]

Выяснилось, что все они единогласно отводят Николе роль спасителя Пскова от царского гнева, но о том, как Никола обличал Ивана Грозного, рассказывают по-разному. (Это, впрочем, вовсе не означает, что выдуман сам факт обличения, на чем настаивает И. У. Будовниц.[196] Если юродивые бесспорно обличали царя Алексея Михайловича, то почему столетием раньше они не могли протествовать против изуверств Ивана Грозного?). По одним сведениям, Никола Салос предсказал, что падет царев аргамак, по другим — просто «жестокими словами» поносил Грозного. Предоставим слово англичанину Джерому Горсею, который приехал в Россию в 1573 г., спустя три года после опричного похода на Новгород и Псков.

«В Пскове был тогда один юродивый, которого тамошние жители считали пророком. Этот обманщик, или колдун, по имени Никола Святой, встретил царя смелыми укоризнами и заклинаниями, бранью и угрозами, называя его кровопийцею, пожирателем христианского мяса, и клялся, что царь будет поражен громом, если он или кто-нибудь из его воинов коснется во гневе хотя единого волоса на голове последнего ребенка в Пскове; что ангел божий хранит Псков для лучшей участи, а не на разграбление, и что царь должен выйти из города прежде, чем божий гнев разразится в огненной туче, которая, как сам он может видеть, висит над его головой (ибо в эту минуту была сильная и мрачная буря). Царь содрогнулся от этих слов и просил его молиться об избавлении его и прощении ему его жестоких замыслов. (Я видел этого негодного обманщика, или колдуна: и зимой и летом он ходил голый, вынося и зной, и мороз. Посредством волшебных очарований дьявола он делал много чудесных вещей. Его боялись и уважали как государь, так и народ, который всюду за ним следовал)».[197]

Как видим, Джером Горсей излагает еще одну версию: Никола угрожал Ивану Грозному, что «божий гнев разразится в огненной туче». В свое время на очевидную легендарность этой версии указал Н. М. Карамзин: «Но это было зимою, а зимние тучи не громоносны».[198] Несмотря на это, записки Горсея для нас чрезвычайно важны. Во-первых, это единственный из иностранных авторов, кто своими глазами наблюдал Николу Псковского. Во-вторых, следует обратить внимание на то, что юродивый, по Горсею, бранил Ивана Грозного кровопийцей и пожирателем христианского мяса. Эта ничем не замечательная, мимолетная фраза и представляет собою источник той зрелищной загадки, того парадоксального жеста, той пантомимы, которую народная молва вскоре навечно связала с Николой Салосом и Грозным.

Джильс Флетчер, посетивший Москву через шестнадцать лет после Горсея, услышал и записал уже окончательный, отшлифованный вариант легенды. По сведениям Флетчера, Иван Грозный пожаловал Николу каким-то подарком. В ответ юродивый послал царю кусок сырого мяса. Царь простодушно удивился: ведь был пост, а не мясоед. Тогда Никола разгадал загадку: «Да разве Ивашка думает... что съесть постом кусок мяса какого-нибудь животного грешно, а нет греха есть столько людей, сколько он уже съел?». Этот парадокс увенчал здание легенды и стал каноническим в картинах юродского протеста. Приуроченный к опричному погрому Новгорода, он вошел в житие Василия Блаженного. Василий будто бы позвал царя Ивана в убогий вертеп под волховским мостом и предложил гостю «скляницу крови и часть сырого мяса».

В заключение необходимо еще раз подчеркнуть, что обличения царя юродивым, по всей видимости, нельзя считать случайностью. Скорее это была система. Народ ждал их, и юродивые не обманывали его ожиданий. Флетчер, как кажется, разделял убеждение в том, что протест против злоупотреблений властелина, общественное заступничество непременно сопутствуют юродству. Об этом говорит один фрагмент его книги — тот, в котором он уподобил юродивых гимнософистам. Флетчер писал, что юродивые «очень похожи на гимнософистов и по своей жизни, и поступкам, хотя не имеют ничего общего с ними относительно познаний и образования».[199] Древняя Русь знала много рассказов о легендарной стране добродетельных гимнософистов («рахманов», «нагомудрецов»). О «нагомудрецах» повествовали Хроники Георгия Амартола, переводные апокрифы, «Повесть временных лет», хронографическая и «сербская» Александрии.[200] Но что знал о гимнософистах Флетчер? О чем он думал, сравнивая с ними юродивых?

Это можно представить по европейским энциклопедиям эпохи барокко. В одном почтенном словаре XVII в. сказано: «Гимнософисты — индийские философы, прозванные так потому, что ходили нагими, целый день неподвижным взором уставясь на солнце. Холод и зной переносили, не ощущая боли. Рассказывают, что Александр Великий, придя к ним, сказал: “Просите, чего хотите”. Они же ответили: “Дай нам бессмертие, коего желаем больше всего на свете”. Он возразил: “Сам будучи смертным, не могу никому даровать бессмертие”. “Так если ты, — сказали они, — знаешь, что смертен, зачем же, не довольствуясь отеческим престолом, враждуя со всеми, стремишься покорить весь мир?”».[201]

В этой легенде отмечены два момента: «уничижение» плоти и встреча с Александром Македонским. Флетчер припомнил гимнософистов не только оттого, что московские юродивые также ходили нагими и стойко терпели мороз и жару (в легендах об Иоанне Большом Колпаке есть упоминание о том, что юродивый любил смотреть на солнце, помышляя о духовном «праведном» солнце). Английского наблюдателя поразило то, что юродивые беседовали с вельможами и государями и осмеливались им перечить, отваживались давать уроки царям.

В средневековой Руси юродство было институтом протеста. Кризис этого института начался тогда, когда протест достиг наибольшей силы и остроты, — в третьей четверти XVII в., в эпоху церковного раскола. Появилась оппозиционная старообрядческая партия, которая взяла на себя функцию обличения и тем самым в известном смысле ассимилировала юродивых. Они оказались как бы не у дел, и не случайно именно в это время зафиксирован отказ от юродства (имею в виду сожженного за активную борьбу против никонианской церкви инока Авраамия, бывшего юродивого Афанасия). Такой отказ канонически допускался всегда, но в практике встречался дотоле крайне редко. Примкнув к старообрядцам, юродивые распрощались с социальной отверженностью. Одновременно исчезла исключительность их протеста.

Умаление общественной роли юродства было также следствием тех преследований, которые обрушили на него власть предержащие. Примечательно, что эти преследования шли рука об руку с гонениями на «ревнителей древлего благочестия». Как в юродивых, так и в староверах власти не без оснований усматривали нечто общее. Те и другие были помехой на пути европеизации, и эту помеху надлежало устранить во что бы то ни стало. Чем решительнее становилась Россия на европейский путь, тем сильнее становились гонения на юродивых.

Мы видели, как резко изменил к ним отношение патриарх Никон, как казнил их благочестивый царь Алексей Михайлович, покровитель и почитатель «божьих людей». При Никоне и Алексее Михайловиче традиционный тезис православной церкви о недопущении кощунственного «лжеюродства» звучал все громче и громче, едва прикрывая идущую от верхов неприязнь к юродству вообще. Однако власти все же не решались открыто выступить против этого издревле вкоренившегося в национальное самосознание феномена. Прямой удар по юродству нанес только Петр I.

Если в молодые годы Петра, при последнем патриархе Адриане, юродство «Христа ради» еще более или менее уважалось церковью (так, в 1698 г. были открыты мощи Максима Московского), то в период реформ ему было отказано в праве на существование. Разумно не посягая на память канонизированных подвижников прежних веков, Петр всех юродивых своего времени объявил «притворно беснующимися». Дело не кончилось рационалистическим неприятием юродства. Были предписаны репрессивные меры. В одном из типичных документов эпохи — в «обещании, чинимом архиереями при поставлении их в сей чин» (1716 г., пункт 6-й), — читаем: «Паки обещаваюся притворных беснующих, в колтунах, босых и в рубашках ходящих, не точию наказывать, но и градскому суду отсылать».[202] Репрессивный мотив постоянно звучит в узаконениях петровского, а затем аннинского времени. Например, в 1737 г. Синод приказал отыскивать, ловить и «отсылать в светский суд при промемориях» разных «суеверцев», в том числе «притворных юродцев и босых и с колтунами».[203] Если в XVII в. юродивых губили за дерзкие речи, то в XVIII в. хватали уже за колтуны и наготу, т. е. за сам юродский облик.

Обычный порядок сыска и предания «градскому суду» не всегда давал желательные результаты: такая процедура была слишком медленной, слишком громоздкой. Поэтому власти прибегали к тайным арестам, о чем свидетельствует именной указ императрицы Анны Иоанновны от 26 ноября 1739 г.

«Ея императорскому величеству известно учинилось, что обретаются в Новегороде некакие два человека ханжей, которые как летом, так и зимою живут не в домах, но в шалашах при городовой стене и в прочих тому подобных местех, являя себя простому народу святыми... Ея императорское величество указала: оных ханжей тайным образом взять и, без всякаго истязания и наказания, послать в разные монастыри ... и чтоб в монастыре в рубашках и босые не ходили, но одеты бы были обыкновенно; а впредь ежели где в епархиях такие соблазнители ханжи являться будут и буде они в престарелых летах, то их по тому ж отсылать в монастыри, мужеск пол в мужеские, а женск в девичий; ежели будут молодые люди, то их ловить и отдавать в солдаты ... а молодых и девок, скитающихся по миру ... отсылать и отдавать помещикам, а если будут разночинцы, из купечества и прочих чинов, тех отдавать родственникам и свойственникам с подпискою, что им впредь по улицам не скитаться; а буде родственников нет, то отдавать гражданам и поселянам с подпискою, чтоб их кормили обществом, а по возрасте определять их в работу».[204]

Из этого документа ясно, что юродство было очень живучим и что репрессии не достигали цели. Как только обстроился Петербург, юродивые появились и в новой столице.[205] У них нашлись высокие покровители. Если Анна Иоанновна преследовала юродивых, то ее мать, царица Прасковья Федоровна, напротив, всячески им мирволила. Вот что писал В. Н. Татищев, который состоял в родстве с Прасковьей Федоровной, а значит, и с Анной Иоанновной (по матери Прасковья Федоровна была внучкой боярина М. Ю. Татищева):[206] «Двор царицы Прасковьи Феодоровны от набожности был госпиталь на уродов, юродов, ханжей и шалунов. Междо многими такими был знатен Тимофей Архипович, сумазбродной подьячей, котораго за святаго и пророка суеверцы почитали... Как я отъезжал 1722-го другой раз в Сибирь к горным заводам и приехал к царице просчение принять, она, жалуя меня, спросила онаго шалуна, скоро ли я возврасчусь. Он, как меня не любил за то, что я не был суеверен и руки его не целовал, сказал: “Он руды много накопает, да и самого закопают”».[207] В. Н. Татищев высмеивает этого Тимофея Архиповича за несбывшиеся пророчества — о том, что царевне Анне Иоанновне, будущей императрице, быть монахиней Анфисой, и проч.

Даже по этому фрагменту из «Истории российской» можно судить, что сценарий юродства во времена В. Н. Татищева остался неизменным. Юродивому принято целовать руку; это обыкновение, по-видимому, распространяется и на царицу Прасковью Федоровну. Пророчествуя, юродивый не изъясняется прозой, а говорит в рифму. В. Н. Татищев называет его «шалуном» — значит, как и при Аввакуме, юродивый «шалует», дурачится.

И в XVIII в., после того как синодальная церковь отказалась признавать юродство и начала гонения на него, оно сохранило верность древнерусской традиции. Юродство оставалось «серьезным» вариантом смехового мира, зрелищем «странным и чудным». Конечно, зрителей у него поубавилось, толпа, перед которой лицедействовал юродивый, сильно поредела. Но все-таки никакие указы, «именные» или синодальные, не были в состоянии искоренить этот старинный феномен.

[193] Виноград Российский, л. 39 об.
[194] Масса И. Краткое известие о Московии в начале XVII в. М., 1937, с. 83.
[195] См.: Будовниц И. У. Юродивые древней Руси, с. 171—177.
[196] Другие историки факт обличения допускают. См.: Скрынников Р. Г. Опричный террор. Л., 1969, с. 60.
[197] Рассказ, или Повествование о путешествиях, должностях, службах и переговорах сера Еремея Горсея, в которых он провел почти целые восемнадцать лет. Пер. Ю. Толстого. — ЧОИДР, 1877, кн. 1, отд. IV, с. 6—7.
[198] Карамзин Н. М. История государства Российского, кн. III. СПб., 1843, примечания к т. IX, стб. 66, примеч. 298.
[199] Флетчер Дж. О государстве Русском, с. 142.
[200] См.: Александрия. Роман об Александре Македонском по русской рукописи XV века. Издание подгот. М. Н. Ботвинник, Я. С. Лурье и О. В. Творогов. М.-Л,, 1965, с. 162—166, 205—206.
[201] Hoffmann Johann Jacob. Lexicon universale liistorico — geographico — poetiсo — philologicum, m. I. Basel, 1677, p. 726. Конечно, со времен Флетчера до Гоффмана протекло почти столетие. Но энциклопедическая статья основана на данных античных и раннехристианских писателей — Цицерона, Лукана, Страбона, Климента Александрийского, Тертуллиана, блаженного Августина и др. Излагая легенду о гимнософистах, Гоффман поддерживал давнюю традицию и не внес в нее ничего нового. Можно быть уверенным, что именно так представлял себе гимнософистов Флетчер. Кстати сказать, все факты о гимнософистах, сообщаемые Гоффманом, знала и древнерусская письменность. На энциклопедический словарь Гоффмана указал мне А. X. Горфункель, которому я приношу сердечную благодарность.
[202] Полное собрание законов Российской империи с 1649 г., т. V. 1713—1719. СПб., 1830, № 2985, с. 194.
[203] Там же, т. X. 1737—1739, № 7450, с. 361—364.
[204] Там же, № 7959, с. 961—962.
[205] См. там же, т. VIII. 1728—1732, № 6136, с. 891-892: «При некоторых обретающихся в С.-Петербурге церквах имеются люди мужескаго пола, являющие себя якобы юродивые, которые не токмо во время божественного пения, приходя в церковь божию, между предстоящими в ней от своего юродства продираяся, чинят слышателям во внимании чтомаго и поемаго помешательства, наипаче же по неблагообразию своему, одеяся в кощунския одежды, наводят немалый смех и соблазн» (синодский указ от 25 июня 1732 г. «О недопускании юродивых бродить по церквам для испрошения милостыни»).
[206] Родословную Татищевых см. в кн.: Татищев С. С. Род Татищевых. СПб.; 1900.
[207] Татищев В. Н. История российская, т. I. М.—Л., 1962, с. 116.