Минимизировать  

Русская культура в канун петровских реформ - Глава третья

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21
 
Show as single page

Сообразуясь с пифагорейством и неопифагорейством (хотя бы по «Institutio arithmetica» Северина Боэция), «пестроту» можно определить как двоицу, противостоящую единице, дискретному элементу Божественного разума. «Единица — основа чисел. Подобно точке, которая, не будучи сама линией, порождает все линии, сама не являясь числом, образует все числа. Господствуя над числами, она владычествует и над миром, делая его единым. Ближайшим порождением единицы (монады) служит двоица (диада). Единица обладает определенностью и устойчивостью, двоица неопределенна и неустойчива. Поэтому единство — начало бытия и жизни, раздвоение— начало распада и смерти».[302] В связи с этим понятно, почему Николай Спафарий, современник и автора «Повести о Савве Грудцыне», и дьякона Федора, сконструировал в своей «Арифмологии» двадцать четыре «творящих брань» оппозиции и почему он потерпел неудачу в изобретении благочестивых двоиц.[303] Соответственно в «Арифмологии» возвеличено Единое: «1. Един есть Бог. 2. Един есть Христос. 3. Единая вера. 4. Едино крещение. 5. Едино Царство Небесное. 6. Единая Церковь Христова соборная и апостольская Православная. 7. Един путь ко животу Христос».

Итак, на всем пространстве текста Савва Грудцын «един в раздвоении» — и в блудной страсти, и в блужданиях гулящего человека. Однако проблемы автора и героя с помощью Varietas и пифагорейского комментария полностью разрешить нельзя. Препятствие — «царская тема», осторожные, но настойчивые намеки на то, что Савва, может быть, добьется самых высоких почестей и даже породнится с царем. Высказывалось резонное предположение, что это рудимент волшебной сказки, которая всегда предусматривает счастливый финал, женитьбу на царской дочери и последующее воцарение.

Пусть так, но какова идеологическая подоплека этого сюжетного заимствования? Если двойник помогает подопечному подыматься по лестнице социального успеха, — значит, двойничество связано не только с бунтом против родовых устоев и конфессиональных авторитетов. Двойничество есть также тема социальная.

Лукавый брат, следуя канону русского «богоотметного рукописания», озабочен отношениями Саввы с властями. Лукавый брат делает его независимым от отца; взамен устанавливается зависимость от царя-батюшки. Точно так же Голядкин-младший искушает Голядкина-старшего: «...Принимаю благодетельное начальство за отца <...> Юридическое и патриархальное отношение к начальству и что правительство само добивается за отца <...> Тут анатомия всех русских отношений к начальству. Взаимные мечты обоих Голядкиных под предводительством младшего <...> как потом Голядкин женится на генеральской дочери <...> Юридически начальство только по законам поступает, это только грубая подчиненность и послушание начальству. Но если за отца, тут семейственность, тут подчинение всего себя и всех домашних своих <...> Начало детских отношений к отцу» (т. 1, с. 432). Достоевский замещает генералом монарха, что ясно из фраз: «Младший романтизирует и завлекает в романтизм старшего. Доходит чуть ли не до маниловских генералов (курсив мой. —А. П.)».

В социальном плане двойничество развивается от амбиций и надежд к полному краху. И Савва, и молодец из «Горя-Злочастия», и Голядкин — не баловни судьбы, а ее жертвы. Правда, персонажи XVII в. избавляются от двойников, но ценой ухода в монастырь. В эпоху секуляризации отношение к жизни за монастырскими стенами уже не то, что в «светлой Руси» средних веков. Один из симптомов новых веяний — необязательность предсмертного пострига для царей из дома Романовых, в отличие от их предшественников из дома Калиты. О настроениях эпохи можно судить по стихотворению «О глаголании от людей, како в монастыре монахи живут», написанному Карионом Истоминым, который сам носил клобук:

 

Мнози глаголют,
          где в монастыре
Бутто так сидят,
         како ли Богу
Надобно кому
          и в монастыре
Узнает, как кто
          како помыслы,

что монаси деют,
дела не имеют.
ничего не знают,
честь, поклон взношают.
себе искусити
хоть время пожити.
в кельи пребывает,
страсти отвергает...[304]

Молва считает иночествующих лиц бездельниками; самих монахов жизнь в келье тоже не радует (ср. известную сатиру Симеона Полоцкого «Монах»). Налицо упадок и девальвация иночества, позволившие Петру I нанести ему решительный удар. Савва и молодец затворяются в обителях в буквальном смысле слова «с горя»:

 

А Горе у святых ворот оставается,
к молотцу впредь не привяжетца![305]

Тех людей кануна реформ, которые выбрали путь «как любо им есть», не прельщают обеспеченные монастырские хлеба. Равным образом, героя «Двойника» ужасает «казенный квартир, с дровами, с лихт и с прислугой» (т. 1, с. 229). Это сумасшедший дом и одновременно пекло. Тема пекла отчетливо обозначена в последних главах «Двойника» (в частности, гоголевской фамилией «Бассаврюковы»). Доктор медицины Крестьян Иванович Рутеншпиц, насильно увлекающий Голядкина «на казенный квартир», преобразуется в наказующего (Рутеншпиц—шпицрутен) беса: «Вдруг он (Голядкин. —А. П.) обмер: два огненные глаза смотрели на него в темноте, и зловещею, адскою радостию блестели эти два глаза» (там же).

Отщепенец, наделенный непомерными амбициями и попавший в ситуацию двойничества, зря рассчитывает на удачу. Его печальный конец неотвратим. Двойник — поистине ложный помощник, соблазнитель, которому доверяются лишь простаки («Оле безумия юноши онаго!.. Оле безумие отрока!»).[306] Савве он явился щеголем, но это наваждение. Двойник — это неизбывное Горе-Злочастие, самым видом своим сулящее беду и нищету:

 

Босо-наго, нет на Горе ни ниточки,
еще лычком Горе подпоясано.[307]

Д. С. Лихачев отметил, что «Повесть о Горе-Злочастии», казалось бы, «соткана из типичных для XVII в. смеховых тем и построена на смеховых приемах».[308] Но это трагическое произведение: его «”смеховые знаки” настолько близки к действительности, что они уже не несут смеховых функций». Это обусловлено тем, что «голод и нагота стали в XVII в. реальностью для толп обездоленных». Установление связи между повестью и смеховой литературой крайне важно. Для последней типична одна из речей Горя-Злочастия:


Али тебе, молодец, неведома,
нагота и босота безмерная,
легота-безпроторица великая?
На себя что купить — то проторится,
а ты, удал молодец, и так живешь!
Да не бьют, не мучат нагих-босых,
и из раю нагих-босых не выгонят,
а с тово свету сюды не вытепут,
да никто к нему не привяжется, —
а нагому-босому шумить розбой![309]

Это разудалая философия и нравственная бесшабашность озорников из «кромешного мира», для которых корчма — дом родной, а вино — единственная радость. Вместе с ним, пропившись до «гуньки кабацкой», топит горе в вине молодец из повести, хотя в шумной толпе кабацких ярыжек он выглядит белой вороной, случайным гостем. Он чужак и потому, что «кромешный мир» не боится двойников, как ничего вообще не боится. Но авторы смеховых произведений, конечно, знают о двойничестве и не оставляют его без внимания. Этой проблеме посвящена «Повесть о Фоме и Ереме» — одна из самых мудрых повестей предпетровского времени.[310]

Эта небылица о двух братьях-неудачниках пользовалась громадным успехом, перешла в лубок, в сказочный и песенный фольклор.[311] При естественной вариативности письменных и устных текстов ядро небылицы сохраняется. Неприкосновенной и стабильной остается ее философия. Она негативна, как и следовало ожидать от смехо-вого памятника. Небылица пародирует основу основ средневекового искусства — контраст.

Противопоставляя добро и зло, праведника и грешника, нравственную заслугу и порок, официальная доктрина тем самым внушала человеку мысль о возможности выбора. В соответствии с постулатом «свободы воли» у каждого есть надежда на лучшее. Человеку дано идти либо «широким путем» греха, либо «тесным путем» добродетели. Смеховая оппозиция объявляет возможность выбора фикцией.

«В некоем месте жили-были два брата Фома да Ерема, за един человек, лицем они единаки, а приметами разны». «Разность» героев «выявляется художественным приемом, а именно распределением ударений слов, сочетаемых с именами Ерема и Фома. Прежде всего сами имена <...> акцентологически различны: окситону Фома противопоставлен парокситон Ерема. Далее во многих парных предложениях с именем Фома сочетается дальнейший окситон, а с именем Ерема — парокситон и, в единичных случаях, пропарокситон».[312]


Ерéма купил лóшадь, а Фомá жеребцá.
Ерéма сел в лóдку, Фомá в челнóк.
Ерéма в цéрковь, а Фомá в олтáрь.
Ерéму в шéю, Фому́ в толчки́.
Ерéму дуби́ной, Фому́ рычагóм.
Вот Ерéма ел мяки́ну, Фомá-то колосóк.
Вот Ерéму-то по ры́лу, а Фому́ по ноздря́м.
Ерéма в вóду, Фомá на днó.
Вот Ерéму схорони́ли, а Фому́ погребли́.

Как видим, это лишь формальная разность; это псевдоконтраст, насмешка над антитезой. В небылице постоянно используется противительный союз «а», но связывает он не антонимы, а синонимы. Вот портреты братьев: «Ерема был крив, а Фома с бельмом, Ерема был плешив, а Фома шелудив». Вот братья идут к обедне: «Ерема запел, а Фома завопил». Вот пономарь гонит их из церкви: «Ерема ушел, а Фома убежал». Лихо братьям жить на белом свете, ни в чем нет им удачи. Чтобы читатель не заблуждался насчет подлинного смысла этих мнимых противопоставлений, автор повести завершил текст словами: «Лицем оба равны».

Значит, у людей низших сословий нет выбора и нет надежды на лучшее. Они не признают двойничества, пародируют его. Им чужда и смешна коллизия ангела-хранителя и лукавого беса, ложного помощника. В их глазах мир раздвоен не по вертикали, а по горизонтали, на «верхи» и «низы». Низы ощущают себя покинутыми и мстят верхам тем, что осмеивают их проблемы.


[302] Майоров Г. Г. Формирование средневековой философии. Латинская патристика. М., 1979, с. 381.
[303] Николай Спафарий. Эстетические трактаты / Подгот. текстов и вступит. статья О. А. Белобровой. Л., 1978, с. 87-108.
[304] Русская силлабическая поэзия XVII-VIII вв., с. 213-214.
[305] Изборник, с. 608.
[306] Там же, с. 614-615.
[307] Там же, с. 605.
[308] Лихачев Д. С., Панченко А. М. «Смеховой мир» Древней Руси, с. 68.
[309] Изборник, с. 604.
[310] О том, что повесть, а затем «Горе-Злочастие» положили начало традиции, приведшей к «Носу», «Двойнику» и «Петербургу» Андрея Белого, писал Д. С. Лихачев (Лихачев Д. С., Панченко А. М. «Смеховой мир» Древней Руси, с. 52).
[311] См.: Богатырев П. Г. Вопросы теории народного искусства. М., 1971, с. 401-421. (Небылица цитируется по этой работе).
[312] Там же, с. 408-409.


20 | Стр. 21 из 21 | 21