Биограф Никиты Добрынина здесь повторяет «возобличение» Симеона Полоцкого, не понимая его смысла. Дело не в том, что Никита Добрынин сделал богословскую ошибку и что он был чужд диалектическим озарениям Дионисия Ареопагита. Как показала С. Матхаузерова, здесь столкнулись две концепции текста — субстанциональная и рационалистическая. «Никита жалуется, что исправленные книги произвольно и напрасно переменяют первоначальный текст, а нарушение одной буквы, по представлениям Никиты, нарушает весь текст в целом. Такое понятие можно назвать субстанциональным, слово само по себе в нем равняется обозначаемой субстанции, предмету <...> Симеон Полоцкий считается с критическим субъектом, который стоит между словом и обозначаемым объектом, и восприятие текста, по его концепции, является соотношением трех компонентов: слово — объект — субъект. Симеон Полоцкий даже считается с тем, что не все одинаково воспринимают и понимают текст».[26]

Иначе говоря, происходит замена веры культурой. Человек довлеет сам себе, он в творчестве может обходиться без Бога, который на протяжении всего средневековья считался причиной и целью земного существования. «Новые учители» прямо писали об этом — в частности, вышеупомянутый архимандрит Дионисий, так отвергавший ссылки староверов на иконы, где святые благословляют двуперстным крестом: «Обаче аще и видесте персты сице сложены, от живописца суть сложены, а не от святаго, и святый, иже есть написан во образе, не беседова с тобою, ниже рече тебе толкование и разум свой, токмо якож восхоте иконописец, тако и писа. <...> Сего ради обретается в иконах многолично сложение перст: ове сице, ове же инако, якож угодися комуждо и якоже показася удобно, сице и написа, а не от Божественнаго писания свидетельства, токмо собою».[27] Это вполне «человеческая» концепция искусства, ставящая знак равенства между иконописью и живописью.

Оппоненты Дионисия понимают, что новая культура — это «плотцкое мудрование»,[28] упование «на свой разум»,[29] что «никониянская вера и устав не по Бозе, но по человеку».[30] Однако они не могут с этим смириться — и не потому, что ретрограды, а потому, что не в силах порвать с идеальным миром средневековья. «А вы ныне подобие их переменили, — бранит Аввакум новую, миметическую манеру изображения святых, — пишите таковых же, яко же вы сами; толстобрюхих, толсторожих, и ноги и руки яко стульцы».[31] Аввакум — приверженец «платоновско-плотиновской идеи совершенной красоты, непостижимой и не поддающейся восприятию чувствами (Аввакум добавляет: внешним разумом). Подражание чувственным вещам, которые сами по себе являются тенью настоящих идей, делает миметическое искусство бесцельным, так как оно становится тенью теней».[32]

Оставаясь в рамках религиозного сознания, традиционалисты совершенно серьезно предлагают противникам «Божий суд»: в феврале 1668 г. поп Лазарь зовет их взойти на огонь (кто уцелеет, тот и прав), а потом Аввакум вызывается идти «на турския полки от десных, в руках победное оружие, крест, держа, а никонияня пускай да идут о левую, с крыжами и с партесным пением»[33] (как видим, Аввакум вспомнил и про барочную музыку, сменявшую старинную монодию). Апелляция к «Божьему суду» — последнее средство, жест отчаяния, тем более что никто и не собирался тягаться с Лазарем и Аввакумом. Их «культура-вера» была обречена.

В историософском противостоянии русской старины и европейского барокко первенствующую роль играла проблема времени. «Православное время» «складывается из двух, находящихся в различных временных плоскостях, циклов: постоянного, календарного — «богослужения времени», начинающегося 1 сентября, и переменного, ориентированного на лунный календарь пасхального цикла. «Богослужение времени» состоит из суточного, недельного и месячного кругов. Основу составляют службы суточного круга, в которые включается материал остальных кругов и пасхального цикла. В результате получается противоречивое единство многосложной циклической замкнутости «богослужебного времени» (два различных годовых цикла) и его исторической протяженности».[34] Эта концепция во многом определяла специфику древнерусской историософии.[35]

Человеческое бытие, взятое в целом, трактовалось в Древней Руси как эхо прошедшего — точнее, тех событий прошедшего, которые отождествлялись с вечностью. Принцип эха можно приложить не только к церковному, но и к мирскому обиходу (во втором случае с некоторыми ограничениями).

Церковный год был своеобразным эхом бесконечной череды годов, «обновлением» этой череды. Заметим, что в терминологии православного месяцеслова первая неделя после Светлой называлась Фоминой, или «новой», неделей. Главное событие православия — Воскресение Христово — «обновлялось» затем в течение всего церковного года, каждый седьмой день, когда совершается литургия и снова празднуется Воскресение. Пасха, недели, наконец год как таковой — все это как бы раскаты эха от одного события, которое одновременно существует в вечности, в историческом прошлом и настоящем.

Церковный год в отличие от года языческого[36] был не простым повторением, а именно отпечатком, «обновлением», эхом. Формально это подчеркнуто тем, что прямое повторение в церковном обиходе происходит только раз в 532 года, когда истекает полный индиктион. В этом большом временном промежутке некоторая «эхическая деформация» была неизбежна. Поясним это на примере.

Православная служба Николе Зимнему отправляется каждый год 6 декабря старого стиля. Это «неподвижный» праздник, его хронология не зависит от подвижной Пасхи. В Минее служебной, естественно, фиксировался вполне определенный текст службы Николе Зимнему. На деле же эта служба всегда, т. е. все годы индиктиона, несколько видоизменялась, потому что изменялись сопутствовавшие празднику Николы Зимнего элементы церковного года: день седмицы, на который приходилось 6 декабря, отношение этого неподвижного праздника к праздникам подвижным, отсчитываемым от Воскресения, и т. д.

Необходимо подчеркнуть, что «обновление» в древнерусском понимании — это не «новаторство», не преодоление традиции, не разрыв с нею. Это нечто совсем иное, нежели «новины» патриарха Никона, против которых восстали традиционалисты. Если рассматривать «обновление» как движение, то это движение не только вперед, но и вспять, постоянная оглядка на идеал, который находится в вечности и в прошлом, это попытка приблизиться к идеалу.

Человек с точки зрения православной культуры Древней Руси также был «эхом». Крестившись, человек становился «тезоименен» некоему святому, становился отражением, эхом этого святого. Подобно тому как Христос считался «новым Адамом» (т. е. Адамом до грехопадения, до изгнания из райского вертограда), человек средних веков в похвальных словах, реже в агиографии мог называться, например, «новым Иоанном Златоустом» (если человека звали Иваном и его небесным патроном был Иоанн Златоуст), «новым Василием Великим» (если имя было Василий и день ангела приходился на 1 января).

«Чин причащения» в Требниках XVII в. мог носить заглавие «Чин поновления». Это значит, что говевший, исповедавшийся и причастившийся Святых Тайн человек каждый раз «обновляется», т. е. очищается от греховных наслоений, становится ближе к идеалу. «Поновление» есть как бы «одревление» человека, в котором явственнее проступают черты идеала.

Это хорошо выражено в приветствии выговских пустынножителей Андрею Денисову, автору «Поморских ответов», в день его именин (в день Андрея Стратилата): «Здравствуй всездравственно, превожделеннейший отче и честнейший тезоименниче, святаго и великаго Стратилата всеблаголепное изображение, мужественнаго его великодушия всесветлое начертание».[37]

Чем ближе к оригиналу это «изображение» и «начертание», тем человек совершеннее. Чем дальше оно от оригинала, тем человек греховнее и ничтожнее. Когда писатель начала XVII в. хотел обличить своего современника, предавшегося полякам и заслужившего презрение патриотов, то этот писатель старался внушить читателям, что этот презренный изменник нарушил принцип эха. Имеется в виду казначей Федор Андронов. Его надо называть «не во имя Стратилата» (именины злополучного казначея приходились на день Феодора Стратилата), а «во имя Пилата», «не во имя святителя, а во имя мучителя и губителя и гонителя веры христианския».[38]

Особенно замечательна в этой инвективе рифмованная речь. Рифма наглядно (для читателя) и акустически (для слушателя) отсылает к принципу эха. Очень важно, что такой прием не единичен, а постоянен. Так, Анну Михайловну Вельяминову, поклонницу патриарха Никона, дьякон Федор называл «Анна, Никонова манна».[39] Напомню в связи с этим о «литературной игре» XVII в., которая состояла в подборе созвучий к личным именам (на этом принципе построена небылица о Ерше).

Человек мог восприниматься как эхо, потому что считался образом и подобием преждебывших персонажей. В средние века их круг замыкался православными ассоциациями. Барокко разомкнуло этот круг — прежде всего за счет античности. Так, Петр I именуется «новым Геркулесом», «вторым Язоном», «российским Марсом», вторым Юпитером Громовержцем, Персеем, новым Улиссом.[40]

Суммируя этот краткий экскурс в древнерусскую историософию, можно сформулировать ее основной принцип: не человек владеет историей, а история владеет человеком. Культурологические следствия этой идеи чрезвычайно многообразны. Прежде всего следует подчеркнуть, что для средневековья историческая дистанция (когда, как давно это случилось?) не имеет особого значения. Культура, с точки зрения средневековья, — это сумма вечных идей, некий феномен, имеющий вневременной и вселенский смысл. Культура не стареет, у нее нет срока давности.

Это отношение к культуре как к бессмертному наследию прекрасно выразил протопоп Аввакум: «Сказать ли, кому я подобен? Подобен я нищему человеку, ходящу по улицам града и по окошкам милостыню просящу. День той скончав и препитав домашних своих, на утро паки поволокся. Тако и аз, по вся дни волочась, сбираю и вам, питомником церковным, предлагаю, — пускай, ядше, веселимся и живи будем. У богатова человека, Царя Христа, из Евангелия ломоть хлеба выпрошу; у Павла апостола, у богатова гостя, из полатей его хлеба крому выпрошу; у Златоуста, у торговова человека, кусок словес его получю; у Давыда царя и у Исаи пророков, у посадцких людей, по четвертине хлеба выпросил. Набрав кошел, да и вам даю, жителям в дому Бога моего. Ну, ешьте на здоровье, питайтеся, не мрите с голоду».[41] «Окормляясь» сам как писатель и проповедник и «окормляя» своих читателей и слушателей, протопоп Аввакум не делает различий между Псалтырью царя Давида, Евангелием и Иоанном Златоустом. Все «питатели» Аввакума — жители одного града, вечного града вечной культуры.

Что пришло на смену древнерусской историософии? Если прежде история определяла судьбу человека, то в канун петровских реформ человек предъявил свои права на историю, попытался овладеть ею. В данном случае не важно, к кому ближе «новые учители» — к Аристотелю, который считал время мерой движения, или к гуманистам, для которых время не имеет ни начала, ни конца, будучи и мерой, и измеримым.[42] Важно, что «новые учители» провозглашают идею о едином, цивилизованном времени, как бы упраздняя различия между вечностью и бренным существованием. Событие не находится в зависимости от Бога; событие — лишь «аппликация» на бесконечном потоке времени.[43]

[26] Матхаузерова С. Древнерусские теории искусства слова, с. 20-21.
[27] Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Сергиев Посад, 1912, т. 2, Прил., с. XXVII.
[28] Барсков Я. Л. Памятники первых лет русского старообрядчества, с. 12.
[29] Там же, с. 21.
[30] Житие протопопа Аввакума…, с. 203.
[31] Там же, с. 139.
[32] Матхаузерова С. Древнерусские теории искусства слова, с. 15.
[33] Житие протопопа Аввакума…, с. 204.
[34] Бычков В. В. Византийская эстетика, с. 48.
[35] Глубокие и меткие наблюдения над историософией русского средневековья сделаны Д. С. Лихачевым в его книгах: Развитие русской литературы X-XVII веков. Эпохи и стили. Л., 1973; «Слово о полку Игореве» и культура его времени. Л., 1978; Поэтика древнерусской литературы. 3-е изд., доп. М., 1979.
[36] В языческой модели господствовала идея круга, «коловращения жизни». Год как основополагающая единица времени слагался в язычестве из раз навсегда данных, повторяющихся элементов. Красноречивая иллюстрация – устная календарно-обрядовая поэзия.
[37] ГПБ, O.XV.15, л. 49 об.-50.
[38] См.: РИБ, СПб., 1909, т. 13, стб. 214.
[39] Материалы для истории раскола за первое время его существования, т. 6, с. 228. — Ср. популярный в обиходе Киево-Могилянской академии палиндром «Анна ми мати, та ми манна». Но это – лишь техническое упражнение, барочная «алхимия слова».
[40] Панегирическая литература петровского времени / Изд. подгот. В. П. Гребенюк; под ред. О. А. Державиной. М., 1979, с. 136, 138, 139.
[41] Житие протопопа Аввакума…, с. 172.
[42] См.: Горфункель А. Х. Гуманизм и натурфилософия итальянского Возрождения. М., 1977, с. 190 и след. — Ср. Рассуждения о времени в «Книге о Сивиллах» и в «Арифмологии» Николая Спафария (Николай Спафарий. Эстетические трактаты / Подгот. текстов и вступ. статья О. А. Белобровой. Л., 1978, с. 49-50, 89).
[43] «Аппликация» - термин XVII в. См.: Иоанникий Галятовский. Ключ разумения. Львов, 1665.